Интернет-журнал о дизайне и архитектуре
18 ноября 2011 г.

Как не сломаться художнику в Академии: взгляд Николая Блохина

В Екатеринбурге с большим успехом проходит выставка петербургского художника Николая Блохина. Мастер мирового уровня, блестящий представитель русской классической художественной школы, художник больше известен за рубежом. Он много выставлялся в Европе, а особенно активно – в США, где проводил по две выставки в год. В последнее время это имя стало известным и у нас, поскольку Николай Блохин стал чаще выставляться в России.   Выпускник, а сегодня уже и преподаватель кафедры рисунка Санкт-Петербургского академического института им. И.Е.Репина, Николай Блохин рассказал о своем становлении как художника, но не благодаря Академии, а скорее – вопреки. В этом парадоксе и заключена, наверное, магнетическая сила его произведений.  

Как не сломаться  художнику в Академии: взгляд Николая Блохина

В Екатеринбурге с большим успехом проходит выставка петербургского художника Николая Блохина. Мастер мирового уровня, блестящий представитель русской классической художественной школы, художник больше известен за рубежом. Он много выставлялся в Европе, а особенно активно – в США, где проводил по две выставки в год. В последнее время это имя стало известным и у нас, поскольку Николай Блохин стал чаще выставляться в России.
Выпускник, а сегодня уже и преподаватель кафедры рисунка Санкт-Петербургского академического института им. И.Е.Репина, Николай Блохин рассказал о своем становлении как художника, но не благодаря Академии, а скорее – вопреки. В этом парадоксе и заключена, наверное, магнетическая сила его произведений.


Как вы пришли в искусство? Что определило ваш выбор – семья, школа, случай?

– Мои родители инженеры. Я жил в Купчино, учился в обычной школе. У меня брат играл на скрипке, а жили мы в одной комнате. И я вот это изо дня в день слушал… Меня тоже хотели в музыку запихнуть – должен же ребенок чем-то заниматься. Я твердо сказал, что туда точно не пойду. Тогда куда? Я договорился с родителями, что неделю похожу в художественную школу, и если понравится – останусь. Я пришел в художку – там запах  краски, особые отношения между людьми, как-то весело, смешно, душевно. Мне просто понравилось. Потом поступил в СХШ при Академии.


Ваша живописная манера академична и неакадемична одновременно и вместе с тем очень артистична. Что повлияло на ее формирование?

– Я специально ничего не искал, все как-то так само сложилось. Еще в детстве начал писать какие-то цветовые композиции, потом в СХШ учился. А эти мои цветовые «подачки», как ни странно, пошли после армии. Я не поступил в Академию с первого раза и пошел в армию. Служил в Москве, ходил в «самоволку» – ЦДХ, музей рядом, было что посмотреть. Тогда как раз появилось много интересного: Филонов, реалисты, Корнелиу Баба увидел. Возможности писать не было, но впитывал все, да и возраст оказался такой подходящий…Словом, это такой стресс был для организма, что-то такое произошло со мной, что я пришел и стал готовиться к поступлению. А в Академии меня не любили – я не вписывался, и сейчас это понимаю, потому что сам преподаю. Академия в принципе консервативна. Это ни плохо, ни хорошо – это так и есть. Начинают тройки-четверки с минусом ставить, по углам вешать, говорить, что это вообще не «академия», и надо хоть раз в жизни «честную голову написать». Кого-то она ломает, кто-то поворачивается.



Как вам удалось не сломаться?

– Я упертый, и боролся с тройками. Во-первых, старшекурсники приходят и говорят, что хорошо. А во-вторых, я был уже не маленький мальчик. На старших курсах я учился в мастерской профессора Угарова: он однажды поправил мою работу, а я аккуратненько сошкрябал – и после этого он года полтора ко мне вообще не подходил. Так получилось, что на 1-2 курсе у меня учителя были какие-то вялые. Когда на 5-й пришел – ну, думаю, тут меня научат. И снова разочаровался – постановки дебильные, ничего не умеют. И я начал «зарубаться». Пока одна девочка в курилке не сказала, что без набросков вообще ничего не получится. Она сказала банальную вещь, но вовремя. И я услышал. Начал рисовать, сначала рисунков по десять в день, потом до ста доходило. И так в течение примерно двух лет. Устроил себе такой тренинг. Горы бумаги изводил, что получше – оставлял, похуже – в помойку. Через год я уже вышел за академические рамки и мне было все равно, 4 или 5 мне поставят. Я уже почувствовал, что называется, «вкус крови», как тигр-людоед. Понял, что во мне что-то есть. И оно есть – не благодаря, а вопреки академической школе.


Как вы начинаете работу над картиной? Есть ли у вас какие-то особые секреты письма, технологические приемы?

– Я сразу начинаю работать краской. Сначала углем пытался рисовать, потом плюнул. Двумя цветами начал сразу раскрывать картину. Нет у меня какой-то отрисованности. Я стараюсь холст сразу закрыть, в первый сеанс, потому что глубины нет, когда просвечивает белый грунт. Или цветной грунт делать. Особых наработок, которых я безоглядно придерживаюсь, у меня нет. Где-то гладко, где-то убираешь краску. Начиная писать, я смотрю на холст: какого размера, гладкий или зернистый, светлое пишу более корпусно, подскабливаю, снова пишу. Рембрандт тоже так делал, это тогда называлось «под нож». Идет вплавление красочных слоев. Лицо пишу гладко, ровно, а вокруг можно уже по-другому – возникает разность фактуры. Я люблю красочку фактурить.


Сколько времени у вас уходит на создание картины, если такой вопрос вообще уместен? В каком темпе вы обычно работаете?

– У меня в мастерской одновременно 15-20 холстов в работе, что-то сохнет, что-то пишу. Портреты делаю за 10 подходов, могу работать два дня подряд, потом месяц перерыва. А иногда и год и два, если просто не хочется писать. Вот сейчас с выставкой в Екатеринбурге – говорили, будет через полгода, потом – нет, через месяц! Я был в панике. Потом сказали, что через два месяца, и я вздохнул с облегчением, что есть еще время поработать. В этой экспозиции у меня семь работ, которые я не успел дописать – «Соловей», «Поющий». В мастерской не всегда это видишь, а на выставке становится хорошо заметно.


Тематика ваших работ далека от современности. Что навеяло вам тему для картин?

– «Масленицу» я придумал, когда делал диплом, и сейчас развиваю эту тему. Почитал Лихачева. Я россиянин, мне это близко. Хотя очень сильно закапываться в этнографию я не хочу. Архаичная тема.



Как возникает переход к «литературной», сюжетной работе? От вашей внутренней потребности? Или есть заказчик?

– В Академии, понятно, это были учебные задания, хотя я пытался их выполнять творчески. «Вяжущую» писал на 5 курсе. Потом с ней победил на конкурсе в Нью-Йорке. Потом, так получилось, возникла русская тема – «Балаган», «Бойцы». Картина – это самая верхушка процесса, это самое интересное и самое сложное. Насчет заказчика – это тоже вечная история, отношения художника и заказчика. Когда есть хорошая картина – покупатель найдется. С другой стороны, если даже картина хорошая – есть круг, в который нужно суметь войти. У меня это как-то получилось.


Откуда берутся образы в сюжетных картинах? Это ваша фантазия или натурщики?

– Раньше я что-то придумывал, а сейчас понял, что с натуры я напишу лучше. Зачем придумывать? Вокруг народу-то много. Пошел кофе пить – увидел типаж. О, классный дядька! Я чуть-чуть, бывает, подыскиваю, потом оказывается, что есть такие люди. В том же институте увидел парнишку, беленький, волосики редкие, такой типично русский, как Левша, наверное, в «Очарованном страннике». Пригласил позировать. Особо и выискивать не надо.



Вы сам себе менеджер или есть человек, который вас продвигает?

– В 2000 году появился человек, русский американец, который предложил контракт, и как-то все само собой получилось. Когда я начал делать такие работы, нашелся покупатель, и не один, а несколько из Америки, которые приобретали мою живопись. С1999 по 2009-й я там по две выставки в год делал.


Ваше искусство больше востребовано в Америке, чем в России и Европе. Не хотелось бы пожить и поработать там?

– Я не чувствую себя американским художником. Я россиянин. Грин-карта и все дела …скорее нет. Востребованность есть, и Америка в этом плане более здоровая страна, чем Европа. В Европе, если нет какой-нибудь «расчлененки» – это не искусство. И Европа, думаю, переболеет этим.


Отношения художника и заказчика – вечная история, как вы уже заметили. Были у вас какие-то особые или курьезные случаи таких отношений?

– Однажды был депутат, этакий околокриминальный персонаж. Зубом цыкает, конкретный такой, все как положено. Купил несколько картин. Со мной он вел себя корректно. Но как анекдот – нет, скорее, как страшный сон – вспоминается такая ситуация. Захожу в Союз художников, в Голубую гостиную, там мой знакомый художник сидит на корточках, тут у него палитра, к стеночке картина приставлена. На картине – бред какой-то…там и орел летит, и фонтан, и голая девушка. Ну все! А парень он такой, без особых амбиций, сидит и красит. А за ним – этот депутат стоит и руководит процессом: «Так…там, в правом углу – звезду! Нет, выше-выше.. И от нее чтоб дорожка. Во-во, классно!». Ну и у девушки чего-то там побольше-поменьше. И так минут пять. Потом увидел меня, поздоровался и говорит: «Вот видишь, как с вашим братом можно. Уже дело, а сначала вообще ерунда была!». Для меня это такой выдающийся случай был. Но, опять же, кто «ведется» на это, а кто – нет.


Странная ситуация, ведь раньше тоже был заказчик. В эпоху Возрождения, например, все было четко прописано: и сюжет, и цвета и где какая птичка. Почему же был хороший результат?

– Остался хороший. А плохой просто исчез, скололи, закрасили. Конечно, сегодня можно говорить: «19 век, Серебряный век, Репин, Серов!». Да, они писали царей. Однако был такой художник Бодаревский, который даже тогда был притчей во языцех, как Никас сегодня. Была даже пословица «чего-то там», как Бодаревский. Или «бодаревщина». И он стоил в 5-10 раз дороже, чем Репин с Серовым. А картины в разы хуже, а ведь он тоже царей-королей писал. Александр III, Николай II – эти портреты висят в Эрмитаже, где Тронный зал, в глубине: к ним не подойти, они даже без таблички, просто как деталь интерьера. Их как-то выставляли в Мраморном, я видел – сделано очевидно плохо. Почему? Уж цари-то вроде должны понимать. Это было всегда.


Как возникла мысль сделать такую выставку и привезти в Екатеринбург?

– Я работал, писал и понял, что хочу продолжать русскую тему. И что если это сейчас не сделаю, то через пять лет уже точно не сделаю. А под картины подвернулась и выставка. Есть человек, который видел мои работы на выставке в Москве, ему понравилось, и он купил несколько картин. Мы познакомились, поговорили-выпили-перешли на ты, и он предложил за несколько моих работ помочь организовать выставку. Я написал портреты его дочерей – он мне помог с выставкой, оплатил перевозку, фильм. Потом это все распалось. Выставка побывала в трех городах, а половину я делал уже другим путем. Ваш Музей пошел мне навстречу, предоставили зал без арендной платы, плакаты напечатали.


Покупают ли музеи, в которых проходила выставка, ваши работы?

– Купили только в Саратове. Точнее, богатый человек купил и подарил музею. В Екатеринбурге я подарил музею литографии.


А повторы своих произведений создаете?

– Случается. Но сейчас я уже зарекся. Когда начинаешь делать повтор, тратишь в несколько раз больше времени. Я «зарубаюсь» по поводу этой работы, что не могу сделать ее хуже, а должен сделать лучше. А в одну воду дважды никому не удавалось. И получается новая работа «по поводу» старой работы. Один в один – нет. Даже по ощущениям. Бывает, продаешь, и жалко. Но сейчас думаю, ушла – и ушла, лучше делать новое.


Как вам удается совмещать преподавание и собственное творчество? Почему вы остались в Академии?

– Во-первых, мне нравится преподавать. Интересно делать что-то кроме живописи. И приятно, что при моем участии люди могут творить. Приятно, когда говорят, что у меня учились. Это так стимулирует. В каникулы летом – походишь, чаю попьешь, компьютер включишь… А когда туда-сюда бегаешь, от мастерской до Академии и обратно, всегда живешь в тонусе.


Ваши студенты пытаются вашему стилю подражать?

– Бывает. И не только студенты. Людям кажется , что я поймал синюю птицу, схватил бога за бороду. И вот он – секрет! Гарри Поттер и философский камень. У кого-то это во что-то свое перерастает. Здесь все от человека зависит. Все равно внутри себя каждый отдает отчет, что манеру схватить – это одно, а лицо или руку нарисовать – это другое дело. Манеру вообще нельзя скопировать и не надо к этому стремиться. Я говорю студентам, что споры о том, может или не может так быть, правильно или неправильно – это пустой разговор. Мы создаем иллюзию трехмерного пространства в двухмерном. Это может быть убедительно или неубедительно. А как это сделано – пятнами или не пятнами – неважно. Манера – это просто технический подход.


Как ваш педагогический подход уживается с академической системой?

– Наши академические профессора – это своего рода «игра в бисер», они этим манипулируют, отсюда столько запутов. А еще начнут «лечить» студента, говорить «это нечестно, это неакадемическая коленка». Я часто говорю, что Рембрандт не потому так писал, что анализировал, а потому что по-другому не мог. Он очень любил искусство, пахал и жал на одну клавишу. И дожал в конце концов. Сделал так, что лучше него никто не делал. Мое убеждение, что ближе всего лежит – это и есть твое. Так же с темой картины. То, что не можешь не написать, надо делать. Что само напрашивается – получится у человека лучше. И окружающие ценить будут за это, именно за твое. Оригинальное.


Как изменились студенты сегодняшние?

– Всегда есть свои сложности. Какие-то внешние атрибуты, конечно, да. Но Академия – это Академия. И раз уж ты туда поступил – соответствовать этому надо.


Есть ли у вас кумиры? Какие художники близки вам?

– Рембрандт, Серов, Малявин, Фешин. Из современных – что-то из советской классики, мой друг Хамит Савкуев, во Франции живет Заборов, мне очень нравится.


Современное искусство использует актуальные темы, любит названия острые, с «перчиком». Как вы к таким темам относитесь?


– А что это может быть за тема? «Приезд Путина в Екатеринбург»? Остренькое с перчиком – это скорее из области литературы. В том, чем я занимаюсь, есть четкие ограничения. Для реалистического искусства недопустимы порнография, педофилия. Это нельзя – потому что нельзя. По определению. Актуальное искусство использует это остренькое и зачастую выстраивает на этом свою стратегию. Но я не уверен, что это долгоиграющее явление. А главное – что это созидательно. Они заняли свою нишу каким-то образом. Грантами или еще чем-то. Это вопрос нравственности, а не уровня мастерства. Существуют некие табуированные темы в изобразительном искусстве. Всегда были. «Звездное небо над головой и нравственный закон в душе» – этого никто не отменял. И не надо ничего тут выдумывать. Всю дорогу и придумывали, но это все отсеялось, исчезло.


Как, на ваш взгляд, в целом меняется искусство и мир? В каких отношениях сегодня состоят классика и современное искусство?


– Сегодня не стоит отделять современное и несовременное. Это все утрясается, срастается, проходит резкое противопоставление актуального – неактуального. Ситуация противостояния уходит. Как это все у нас получилось? Советский Союз, «железный занавес», андеграунд. Пришла перестройка – и Боровский, Гельман с их идеологией – уже оказались наверху, на руководящих постах. Но они оказались большими консерваторами, по-моему, быстрее загнили и забронзовели. Потому что живопись, изобразительное искусство достаточно традиционны само по себе. Одна из моих глубоких мыслей, что картина состоит из трех частей – композиционный момент, цветовой и рисуночный, то есть пластический . Это все переплетается, и если один исчезает, то два как минимум всегда есть. Это велосипед, который всегда есть, всегда под рукой. Ничего нового быть не может.




От редакции: благодарим за помощь в организации интервью руководителей мастерской «Диптих» художников Кристину Косьянковскую и Илью Юсупова.



Комментарии

Оставить комментарий:

Оставить комментарий могут только зарегистрированные пользователи.

Другие интервью

© 2010—2020 Berlogos.ru. Все права защищены Правовая информация Яндекс.Метрика design Создание сайта